Аркадий Гайдар - Том 4. В дни поражений и побед. Дневники
– Ты что, Семен? – вздрагивающим шепотом спросила она. – Ты уходи.
– Сейчас уйду, – сжимая ее похолодевшую руку, ответил Бумбараш. – Как живешь, Варенька?
– Как видишь! Так тебя не убили?..
– Бог миловал. Да, смотрю, напрасно… Горько мне, Варенька! Что же ты поторопилась?
– Я не торопилась. А что было делать? Изба сгорела. Мать на пожаре бревном зашибло… Тебя убили… Господи, да кто же это такое придумал, что тебя убили! Уходи, Семен! В избе гости, мне идти надо…
– Сейчас уйду. Ты его любишь, Варенька?
– Не знаю. Страшный он. Беда будет… – бессвязно ответила Варенька. – Беги, Семен, он сейчас вернется!
– Он не вернется. Он сказал, что долго.
– Нет, скоро! Я сама слышала! Он хитрый… господи! – с мукой в голосе повторила Варенька. – Да кто же это такое придумал, что тебя убили!
Теплая слеза упала в темноте Бумбарашу на ладонь. Бумбараш покачнулся и почувствовал, что голова его быстро пьянеет. Луна слепила ему глаза, и мимо ушей свистел горячий ветер.
– Варенька! – сказал он, плохо соображая, что говорит. – Ты брось его… Уйдем вместе.
– Полоумный! – отшатнулась Варенька. – Что ты мелешь? Как уйдем? Куда?.. Под пулю?..
«И точно, куда уйдем? – подумал Бумбараш. – Уходить некуда…»
Варенька вырвалась и насторожилась.
– Беги, Семен! Кто-то идет! Сюда не приходи. Не надо!
Она отпрыгнула и скрылась за калиткой. Слышно было, как в коровнике звякнули ведра, и Варенька поспешно вбежала на крыльцо.
Бумбараш стоял, опустив голову, и ничего не соображал.
На крыльце опять послышались шаги. Если бы Бумбараш не был пьян, если бы он не был ослеплен луною и оглушен свистом ветра, то по тяжелому топоту он сразу бы угадал, что это идет не Варенька – и не один, а двое.
Он шагнул к калитке и нарвался на Гаврилку Полувалова и старшого из красавинской охраны, которые, чтобы их разговора никто не слыхал, шли в сад.
– Стой! – крикнул Гаврилка и схватил Бумбараша за рукав.
Бумбараш двинул Гаврилку коленом в живот, отскочил в кусты и тотчас же получил сам тяжелый удар по голове – должно быть, железным кастетом.
Он зашатался… выровнялся, шагнул к оврагу… опять зашатался… хватаясь за ветви, выпрямился, оступился и, цепляясь за колючки, покатился под откос в овраг.
* * *Очнулся он не сразу. Голова ныла. Лоб был мокрый – очевидно, в крови. Где-то рядом журчал ручей, Но луна скрылась, и пробраться через колючки к воде он не сумел. Кое-как выбрался он наверх и задами пошел к дому.
Через огород он вышел к себе во двор. Дома еще не спали. Он торкнулся – дверь была заперта. Он подошел к окошку: в избе сидели Василий, Серафима и ее отец – старик Николай. Говорили, очевидно, о нем – Бумбараше, – об избе, о костюме и о лошади…
– Добрые люди! – говорила Серафима. – Да разве же мы виноваты? У нас бумага.
– Печку растопить этой бумагой! А он скажет: «Вынь деньги да положь!» А где их возьмешь, деньги? Продали, прожили…
– Господи, вот принесла нелегкая! Ему что – он один. Куда хочешь пошел да нанялся. Хоть бы ты чего-нибудь, папанька, сказал, а то сидит бороду чешет! Вино для людей поставили – ан, старый сыч, и навалился, и навалился!
Бумбараш постучал в окно. Разговор разом оборвался. Выскочила Серафима.
– Дай-ка мне воды умыться, – не выходя на свет, попросил Бумбараш.
– Ты заходи в избу, там умоешься.
– Дай, говорю, сюда! И захвати полотенце, – настойчиво повторил Бумбараш.
– Давай полью! – сердито сказала Серафима, вынося полотенце и ковшик. – Да куда ты прячешься? Подайся к свету… Батюшки! – тихо вскрикнула она, рассмотрев на лбу Бумбараша струйку запекшейся крови. – Семен, кто это тебя? – И, вдруг догадавшись, она спросила: – Ты у нее был? Гаврилка?..
– Серафима, – сказал Бумбараш, – я под окном все слышал… Вы с братом будете ко мне хороши, и я к вам хорош… буду. Смотрите, чтоб никому ни слова!.. Кинь мне что-нибудь на сеновале. Я там лягу.
– Да зайди хоть в избу!
– Не надо, – заматывая голову полотенцем, отказался Бумбараш. – А отцу скажи – захмелел, мол, Семен и на сеновал спать пошел. А больше смотри ничего…
* * *На следующий день Бумбараш с сеновала не слазил. Если бы Гаврилка Полувалов увидел его голову [то сразу догадался бы, кто это был вчера в саду, и тогда], Вареньке пришлось бы плохо.
Бумбараш решил отлежаться, а наутро чуть свет уйти в Россошанск и там переждать с недельку у дяди, который был жестянщиком.
Несколько раз с новостями прибегала на сеновал Серафима.
– Полувалов к окошку подходил, – сообщила она. – Тебя спрашивал. «Он, говорю, на хутор к крестной пошел». – «Домой вечор от меня он не пьяный воротился?» – «Да нет, говорю, как будто бы в себе. Поиграл на Васькиной балалайке да и спать лег».
А на селе, Семен, что-то неспокойно. Охранники шмыгают туда-сюда. Люди болтают, будто приказ вышел – охраны больше не нужно и винтовки сдать на станцию. А Гаврилка будто бумагу эту скрывает. Кто их знает? Может быть, и враки? Разве теперь разберешь…
После обеда Серафима появилась опять:
– Варьку у колодца встретила. Вдвоем мы были. Больше никого. Вытянула она ведро да будто невзначай опрокинула. «Набирай, говорит, я передохну». А сама стоит и смотрит и, видать, мучается, а спросить боится… Я ей говорю: «Ты, Варвара, от меня не прячься… Семен дома. На сеновале лежит». У ней, видать, дух захватило. «А что так?» – «Да голова у него малость побита и на лбу ссадина. Тебя выдать боится». – «Серафима! – шепчет она, а сама чуть не в слезы. – Христом богом тебя молю: скажи ты ему, чтобы схоронился он отсюда подальше. Вижу я, что к худому идет дело».
Тут она замолчала, ведро из колодца тянет. Руки, вижу, дрожат, а сама бормочет: «Пусть Семен Яшке Курнакову скажет: беги, мол, и ты, а то беда будет…»
А что за беда, я так и недослышала. Схватила Варька ведра да домой, чуть не бегом.
К вечеру Серафима рассказывала:
– Яшка Курнаков приходил. Тебя ищет. Я ему говорю: «Дома нету, кажись, в рощу, на пасеку к крестному, пошел. Не знаю – вернется, не знаю – там заночует… Яшка, – говорю ему, – ты берегись. Люди думают, как бы тебе от Гаврилки плохо не было».
Как плюнет он на землю, сам озирается, а руку из кармана не вынимает. «Ой, думаю, в кармане у тебя не семечки…»
– Яшке сказаться надо было, – подосадовал Бумбараш. – Если еще придет, ты его сюда пошли.
– А кто тебя знает! Говорил – молчи, я всех и отваживаю. Оставь ты, Семен, не путайся с ними!.. Я вот ему, паршивцу, я вот ему, негоднику! – зашипела вдруг Серафима, увидав через щель крыши, что пузатый Мишка поймал серого утенка и ловчится засунуть его в мыльное корыто. – И этот тебя весь день тоже ищет, – тихонько рассмеялась Серафима. – «Где дядька? Дядька, говорит, богатый, с сахаром». Ты будешь уходить, Семен, оставь сахару сколько ни то. Сладкого-то у них давно и в помине нету.
– Ладно, ладно! – поморщился Бумбараш. – Вы только глядите помалкивайте…
– Господи, что мы – чужие, что ли? Я уж, кажись, и так – как могила.
Перед тем как лечь спать, он захотел пить, но нечаянно опрокинул чашку с квасом на сено. Спуститься вниз он не решился. В углу крыши зияла широкая дыра, над которой раскинулись ветви густой яблони. Бумбараш встал, сорвал на ощупь яблоко, сунул его в рот и раздвинул влажные листья.
Перед ним раскинулось звездное небо, – и среди бесчисленного множества он теперь сразу нашел те три звезды, из-за которых он попал в плен, болел тифом, цингою, потерял избу, костюм, коня и Вареньку…
Это случилось при отступлении от Ломбежа на Большую Мшанку.
Бумбараш заскочил в хату батальонного штаба, чтобы спросить вестовых, куда, к черту, провалилась восьмая рота. Бородатый офицер, кажется прапорщик, сидя на корточках, кидал в печку остатки бумаг и, чтобы быстрей горели, ворошил их почерневшим клинком шашки.
Он всучил оторопевшему Бумбарашу перевязанный телефонным проводом сверток, вывел на крыльцо и острием шашки показал на горизонт.
– Подними морду и смотри левее, – приказал он. – Иди до околицы, там свернешь вон на эти три звезды: две рядом, одна ниже. Дальше идти прямо, пока не наткнешься на саперный взвод у переправы. Там найдешь адъютанта третьего батальона. Передашь сверток, возьмешь расписку и отдашь ее командиру своей роты.
Бумбараш повторил приказ и, проклиная свою несчастную долю, которая подтолкнула его заскочить в хату, попер полем, время от времени задирая голову к небу.
Он был голоден, потому что шрапнельный снаряд разбил ротную кухню как раз в ту минуту, когда кашевар отвинчивал крышку котла с горячими щами.
Но всего только час назад ему посчастливилось стянуть из чужой каптерской повозки банку с консервами. Банка была без этикетки, и вместе с голодом его одолевало любопытство – рыбные это консервы или мясные?
